ТЕМНОТА, ИЛИ ДОЛГИ НАШИ

Б. Срблянович. «Саранча». Театр Сатиры на Васильевском.
Режиссер Анжей Бубень, художник Елена Дмитракова 

Два театра в нашем городе  один за другим  поставили одну и ту же  пьесу –  «Саранчу»  Биляны  Срблянович. 
Каким путём она попала по двум адресам, не знаю,  но сходство интересов у театра Сатиры на Васильевском и
театра  им.  Ленсовета  мне  кажется  не  случайным. И  там,  и там  общедоступность  (или разнодоступность),
публичность театра как  искусства преобладали  над всем другим – скажем,  долговременным  выбором курса,
направлением, принципом  театра-дома и так далее.  Увлечь и разогреть публику  во что бы то ни стало  умели. 
В   театре   им. Ленсовета  –   благодаря  «закваске»   владимировской  эпохи.   В  театре Сатиры  –  благодаря 
директорству Владимира  Словохотова, испробовавшего,  кажется,  все рецепты успеха,  все способы вывести
театр  из  положения  окраинного. У  него  шли  и  никуда  не годный  «Кентервиль»,  и  «Вертепъ» по роману 
Ф. Сологуба,  и   мудрёный  Шекспир,    и   «хемингуэевская»    «Солесомбра»   Максима   Исаева.   В    театре 
им. Ленсовета тоже  искали: попользовались   секретом  фильма Боба Фосса  «Кабаре»,  то  есть музыкальным 
жанром; повеселились  на злобу дня вмест е с  Василием  Сениным  в  мрачной  комедии  Шекспира «Мера  за
меру»…  Словом, бульвар   на  Владимирском  проспекте   и  бульвар  на  Среднем  проспекте  Васильевского 
острова жили и живут привязанностями и вкусами зрителя. Даже ремонт зрительных залов (пораньше в театре
им. Ленсовета  и  совсем  свежий в  театре  Сатиры) делался  ради  комфорта  и  компактности  –  чтобы  быть 
поближе к «пользователям».

Всё это я говорю  не для осуждения  –  с младых ногтей к бульварным театрам  питала особую привязанность,
в театре  им. Ленсовета провела не меньше сотни часов с любимыми  актёрами  –  и давно, и теперь.  Конечно, 
на фоне старого Большого  драматического  старый театр Ленсовета  был демократом, театром масс до мозга 
костей, массами любимым и  боготворимым. Сегодня же сословное  деление  утрачено. Где-то оно помнится,
где-то восстанавливается, но в  понимании новой публики – совершенно всё равно куда ходить, тем более что
и  в  составе трупп  нет стабильности  –  актёры  ни  к  дому, ни  к  адресу  не  привязаны.  Неразбериха  –  вот 
направление,    по  которому   двигаются  вместе   с   толпой   поклонников    искусства-долгожителя  ещё   не 
реформированные  до конца  театры.

В чём они остро  нуждаются, так это в пьесах – о неразберихе, о потерях, о нас. Пишут много, написано мало, 
скудно,  всё не про то. Пьеса  сербской писательницы  оказалась близкой,  пожеланиям времени  отвечающей: 
злой,  острой и  смешной, трогательной и мрачной. Тем  более  что  скроена  она по-новому  –  из новелл, без 
докучного  «хорошо  сделанного  сюжета»,   но  всё-таки  пьеса  сделана  хорошо,   потому что разрозненные 
новеллы понемногу окончательно сливаются в повесть. Она о примирении, о долгах,  отданных или  забытых.
О темноте,  в которой пребывает  каждый европейский  народ в отдельности и вся Европа  в целом с началом 
Переделок   и  перестроек.   О  больных,   странных,   измученных,   бесстыдных,   испуганных,  агрессивных, 
ничтожных  –  и людях,  и их  желаниях…   Не  будем  пересказывать.  В  конце  концов,  это пьеса  о личном, 
человеческом, перевернутом и оттесненном всяческим общим и историческим.

При единодушии  в осмыслении (да и трудно понять «Саранчу» как-то кардинально не так, как она прочитана
в двух питерских театрах, –  уж слишком ясно  письмо драматурга) подход к одному и тому же материалу всё 
же разный, и разница эта –  в области  сценического воплощения. Которое, кстати сказать, с другой стороны, 
влечёт за собой уточнения в  оценках, некоторые сдвиги в идейном содержании. Короче говоря, гуманизмом 
вооружены  оба  спектакля,  и сомнений  в его  торжестве  (близком или далеком) нет.  Так же, как дважды не 
оспаривается трагикомизм  ситуаций, жизнеподобие характеров, чуткость к современным «веяниям».

Различие  начинается там, где начинается спектакль,  эта  специфическая  форма  театрального высказывания.
Театр  Сатиры и его новый главный режиссёр  Анджей Бубень главным  для себя считают  настроение. Некое
экзистенциальное  разобщение  людей,   опустошение,   одиночество.   Всеми   средствами   такая  атмосфера 
создается и изо всех сил поддерживается.  Тут  и  декорация с перспективой  чёрных  городских стен  с едва 
светящимися  окнами  (только в финале), скрытая  прозрачной галереей на  первом плане  (сценография, надо
признать, громоздкая для новой сцены и не очень внятная, сцена словно забита лишними вещами, персонажи
путаются  в лабиринте, и если это знак, то потерянный  для общего  впечатления),  и иная, чем принято здесь, 
строгая, отчуждённая манера  исполнения.  Актёры как будто  сдерживают  себя,  чтобы  не впасть в штампы 
самоигральных  пьес,  а простота жизненных ситуаций  к этому толкает.  Для всех  исполнителей  установлен
серьёзный тон, юмор дозирован.  Стараясь  не сентиментальничать,  актёры предпочитают некое охлаждение
или, на крайний случай,  минуты острого гротеска.  Всё это с  руки польского постановщика, из сценической
культуры его  страны,  которые  –  и страну,   и  культуру –  как раз  отличают  углублённость,  режиссёрская 
знаковость  и  актёрский  лаконизм.  Наши исполнители  отдаются  таким  предлагаемым  обстоятельствам  с
энтузиазмом.  Во  втором  акте отдача  становится  более  наполненной,  и  актёры  понемногу   заступают  за 
границы того европейски означенного рисунка образа, что  предложен им в  качестве образца. Театр Сатиры
на  Васильевском   перенаправлен   в  «Саранче»   на  передовые   театральные  позиции.  Он  с  готовностью 
переучивается.    Даже   свободная   всегда  Наталья   Кутасова    в   роли   Дады   –  смирнёхонька,   никаких 
обаятельных   вольностей  себе   не   позволяет.   Где   надо  по   роли  –  пищит   голосом  глупой  дикторши 
телевидения,   а   потом   бесчувственно,    как  привыкла   её   Дада,    выговаривает    гримёрше   за   плохую 
работу.  Повсюду не человек – настроение,  не актёр – идеальная марионетка.

Цивилизующее  влияние  польского  театра  сказывается  на  спектакле благотворным  образом,  хотя эмоции 
улетучиваются, зажимаются, утрачивается непритязательная раскрепощённость, к которой приучена публика.
Но не вечно же балагурить в таком серьёзном деле, как театр. Актёры и так не шумные, Виктор Шубин в роли
Отца, Юрий Ицков  в роли его друга, неудачливого кандидата в академики, молчат выразительно, говорят по 
делу,  не раскрашивая  текст, и в этом есть нечто  сценически  дорогое,  не  менее важное,  чем  правильное и 
старательно интонированное многословие. У Ицкова, Шубина,  Дмитрия Воробьёва возникает подтекст, и он
«звучит».  Попытки подобного ультразвука есть и у других актёров,  но с меньшим успехом.

Необычайно важен для спектакля  Посторонний. Так назван персонаж,  роль которого  состоит из авторских 
ремарок.  Посторонний смотрит на всех снисходительно,  заглядывает  в дома и заодно   в души с некоторой 
дистанции. То сверху, как будто с крыши мира, то находясь на одном уровне со всеми, вровень с полом. Он, 
Посторонний,  тоже бесстрастен, никому не сочувствуя,  он голосом  диктора-современника, окончательного 
мизантропа, озвучивает  текст примерно в таком настроении: идёт дождь,  люди идут  по улице  и мокнут под 
дождём,  никто этого не замечает… Они сидят за столом и не смотрят  друг на друга…  Она хочет  того-то и, 
будьте  уверены,  своего  добьётся…  Посторонний –  альтер  эго  драматурга,  режиссёра.  Это наблюдатель-
пессимист, с трудом, но всё-таки соглашающийся, что все будет хорошо,  потому что иначе жизнь не сможет 
продолжаться.  Это  судья,  отказывающийся  судить,  и  философ, свою систему  собирающий   из  уличных 
впечатлений.  Трудно  быть на сцене не судьей,  не прокурором, не адвокатом,  поэтому Артём Цыпин в роли
Постороннего  –  многозначительное лицо без характера.  Главный знак. […]