Я БЫ СЕЙЧАС ГАМЛЕТА НЕ ИГРАЛ

Людмила Филатова.Артём, три последние премьеры, в которых вы сыграли,  – спектакли на интереснейшем 
литературном материале: Сологуб, Виткевич, Уильямс. Каковы ваши отношения с такой разной драматургией?

Артём Цыпин. Авторы, действительно, разные,  поэтому отношения с ними складывались по-разному. Самой
комфортной для меня  была ситуация с «Вертепом». Мне кажется, это плодотворный  для театра путь  –  брать 
прозу и пытаться  фантазировать по её мотивам. В «Вертепе» мы были очень вольны в сочинении, в том числе
с текстом – не в том  смысле, что мы переписывали Сологуба, а в том,  что  он  как-то постепенно  становился 
своим. И этот «метод»  дал свои результаты. Что касается  «Метафизики»  Виткевича,  у меня были сложности
с этим текстом. Смеётся. С одной стороны, он очень ироничный, с другой насыщен философскими образами,
аллюзиями…  Делал  ли это Виткевич, чтобы  эпатировать  публику,  или же  он действительно   размышлял на 
«метафизические»  вечные  темы?  Наверное,  и  то  и  другое.  Погружаться  в  этот  материал, на  мой  взгляд, 
необходимо было с достаточной долей  иронии, потому что, если  воспринимать  эту  фантасмагорию всерьёз,
тут впору или  с ума  сойти,   или  сразу  сказать:  «Мы  ничего  не  поняли,   извините,  дорогой  Виткевич, до 
свидания!» В пьесе,  конечно,  присутствует  момент эпатажа,  это  вообще  свойственно  эпохе модернизма. А 
поскольку  Виткевич – человек  серьёзный, то за иронией  скрываются  какие-то  глубокие  вещи. Поэтому тут 
очень опасно  работалось. Приходилось  надеяться, что Бог  подскажет, тело  шепнёт,  куда  идти.  Не  всякий 
зритель сейчас принимает этот спектакль, но бывает совершенно одинаково дышащий с нами зал, из которого
идёт  ответная  волна иронии. Это происходит  на тех  спектаклях,  где все  пространные  диалоги и монологи
философского содержания  играются очень легко и необязательно.

Л. Ф. Предваряя   разговор  о  «Татуированной  розе»,  позволю  себе  несколько  слов   о  своём  восприятии 
спектакля. Пьесы  Уильямса всегда  пронизаны  символикой,  мистикой;   герои «тонкошеие», «стеклянные»… 
А в  театре  Сатиры  весь  первый  акт нам  показывают  житейскую  историю  в духе  телепередачи  «Женский 
взгляд». Лишь с Альваро на сцену пришёл автор! Это было задумано  Р. Смирновым  или  это  ваша трактовка 
роли?

А. Ц. У меня обычно есть какое-то внутреннее ощущение всех своих спектаклей. Но мы ещё так мало сыграли
Уильямса, что в «Розе»  я пока  не могу  его  поймать. Задача  подчёркнуть  или  выделить  образ  Альваро не 
ставилась. Роман Смирнов пригласил меня попробовать работать  на этом спектакле  в качестве  режиссёра, и 
это  мой  первый  опыт…  А  поскольку  я пытаюсь  существовать   ещё  и  в  качестве  артиста,   то,  конечно, 
режиссёрски больше занимался первым актом.  Мы хотели рассказать простую историю  о  любви, при этом –
не  обедняя  Уильямса.   Сам  он  в   воспоминаниях  называет   «Розу» своим   объяснением  в  любви   миру. 
Отталкиваясь  от  этого,  мы и  пытались  работать. Благодаря   своей  театральной  школе  (я  учился  у  Льва 
Абрамовича Додина) и закрытому  характеру, я считал,  что  искусство,  театр  всегда  обращается  к  чему-то 
очень болезненному и достойно внимания  театра  только  то,  что  рождается  в  муках  и  страданиях. С этой 
мыслью я живу и сейчас. Просто после этой премьеры  и в процессе репетиций  я всё время переоценивал эту 
свою  позицию  и  вдруг понял,  что просто выдох,   дыхание,  просто  солнце  тоже  достойны   театрального
внимания.  Клянусь, я был уверен, что за  дыхание нельзя осудить или похвалить.  Человек  дышит,  а хорошо
или плохо  –  разве  скажешь?  И  вдруг оказывается,  что это  так же  завораживает,  как и  какая-нибудь мука 
мученическая. Просто потому что это чудо. Нам хотелось  очень  просто поговорить  о чём-то  вечном, а это 
всегда  где-то   рядом  с  банальностью, потому  что  вечные  вещи  иногда  суть  банальные.  Может  быть,  с 
возрастом  (дай Бог мне встретиться ещё с Уильямсом) я переменю  свой взгляд  на его  творчество. Я  знаю, 
что в его жизни и страданий и мук было достаточно,  и сложностей в судьбе. Но на сегодняшний момент мне
кажется,  что  по-настоящему   его  занимала  только  одна   вещь:  любовь.   Но   любовь  не  всегда приносит 
облегчение,  она  не спасает нас от бед, проблем… Скорее, наоборот,  она может принести страдания,  но без
неё жизнь вообще не имеет смысла.

Л. Ф. Вы  уже  упомянули  имя  Льва  Абрамовича  Додина.  Известно,  что  у  Додина  тоже   был  спектакль 
«Татуированная роза»…

А. Ц. Это было  ещё до моего приезда в Петербург. Я не знаком  со спектаклем, но мне было любопытно, что
через столько лет  Роман Смирнов, очень любивший и любящий  тот  спектакль, взялся за новую  постановку. 
Сознательно  никаких  параллелей не проводилось,  Рома всегда о нём вспоминал.  Я думаю, что сама идея не
случайна. Не  было  бы  того спектакля,  может  быть,  не  было  бы  и  этого.  В  нашей  «Розе»  мы пытались 
выстроить   простую  историю.  Потерять  ощущение   живого  в  ней  –  это  очень  страшно.  В  хитроумной, 
вычурной  «Метафизике»  играют  какие-то   другие  смыслы,  в  ней  очень  много  внешнего  –  есть  за  чем 
спрятаться.  Здесь если не будет живого, то…  В этом, мне кажется, и прелесть того, что мы хотели добиться.
И опасность всё потерять.

Л. Ф. В одном  из интервью «Театральному Петербургу»  вы сказали,  что  предпочитаете  «простой,  ясный, 
чувственный театр». Расскажите, пожалуйста, что вы под этим подразумеваете.

А. Ц. 
А можно я на примере?

Л. Ф. Конечно.

А. Ц. Вы видели какие-нибудь спектакли последнего фестиваля «Театральный остров»?

Л. Ф. «Кислород» И. Вырыпаева, «Перед киносеансом» Ю. Погребничко…

А. Ц. Вот-вот, больше мне не нужно!  Оба спектакля произвели  на меня сильное  впечатление,  причём совер-
шенно   по-разному.   «Кислород»   у   меня    вызвал   резкое  неприятие.   Я   вовсе   не   ханжа  –  работал  в 
«Клаустрофобии»,   с  удовольствием  читаю  Владимира  Сорокина…  Мне  нравится  постмодернизм, когда 
старые  истории  рассказывают  новым  языком.  Что  же   меня   так задело   и   возмутило?  Мне  показалось 
неадекватным,   что   такую    агрессивную,     современную,    очень   игровую   форму   предлагают    вполне 
академическому зрителю,  который приемлет ли,  не приемлет ли  –  всё равно прореагирует аплодисментами,
и больше ничем. А если попробовать  сыграть это  на дискотеке для  «чуваков и чувих»  –  героев  спектакля? 
Сам пафос высказывания мне показался ложным, высокопарным… детским каким-то! Как  будто  подросток
приходит домой и говорит:  «Я хочу, чтобы в мире была справедливость!»  –  ну что ему скажешь?  Конечно,
пожалеешь, купишь ему мороженое, новые джинсы… То есть  такую жалость  испытываешь вроде бы, но это
– к подростку.  А этим людям по 25–30, не пора ли вырасти уже из штанишек?  На следующий день,  страшно
возбуждённый,  иду на  Погребничко… Как они нежно сыграли!  При этом как будто ничего не происходило.
Может быть, это филигранная техника… Когда  всё необязательно, главное это киносеанс, который начнётся
или не начнётся. А это только интермедия.  Если хотите, вы можете вообще идти в буфет пить коньяк. Может
быть,  кто-нибудь и пошёл…  Но мне было  с  ними хорошо.  Общее   впечатление  нежности,  печали…  Мир 
жесток,  ужасен,  и,  как ни пафосно  прозвучит,  для  художника  он  всегда должен  быть  такой, есть только 
разные способы его принять, не принять, бороться с ним…  вот ребята из  «Кислорода» очень  талантливо и
агрессивно  воюют  с этим миром.  Он к нам  с кулаками  –  и мы  к нему  так же.  Это  не конструктивно,  во-
первых, а во-вторых… ну, всё равно же приходится  жить! То  есть можно,  конечно,  наложить на себя руки,
но это непо-христиански. А в спектакле  Погребничко  –  советский мир,  тоже  достаточно  мрачный  и тоже 
агрессивный в чём-то – просто по-христиански нужно его принимать. Это прочиталось  именно потому,  что
ровно столько, сколько хотели сказать,  столько и сказали.  А не декларировали и не заявляли,  что  «Мы вам
расскажем об истине, о Боге, о дьяволе!»  Рассказали  очень простую историю, а получилось как раз  –  и об
истине,   и  о  Боге…   Какие  ещё  я   спектакли   люблю?   Мне   очень   нравятся   «Потерянные  в   звёздах» 
Дитятковского.  Полюбил «Московский хор»! Мне этот спектакль напомнил то, что я любил в МДТ когда-то
в юности. Пауза. Хорошо,  когда  у артиста есть возможность играть разный материал у разных  режиссёров 
в разной стилистике,  поэтому, когда я говорю, что я люблю «простой, ясный, чувственный театр», это я как
зритель говорю. Хотя как артисту мне в нём тоже легче, органичнее существовать.

Л. Ф. А почему вы покинули Малый драматический театр? Если вопрос некорректный,  можете не отвечать…

А. Ц. Да нет,  почему же. В  какой-то  момент мне  показалось, что  я  не буду  востребован.  Может  быть,  я 
ошибался,  сейчас  сложно  сказать. Когда  человек  идёт в  театр не случайно,  не  просто  его  заносит,  а по 
призванию…  опять   высокопарно!  Ну, по предчувствию,  то  есть  что-то   его  ведёт  именно  туда,  то  это 
сродни монашеству. Поэтому в каждом  театре, если это сложившийся  организм, а не антреприза, есть  свои
правила, своя идеология, свой  устав. А  монастыри  бывают  разные – северные  монастыри  более  жёсткие, 
послушания там  жёстче.  То ли  дело  –  быть  монахом  на юге, всё время солнышко,  тепло…  Мне кажется, 
монастырский  устав  додинского театра как  раз  самый  жёсткий. Не  могу  сказать,  что я  его не выдержал,
но  где-то…  если уж   пользоваться  образами   религиозными,  я  предпочитаю   скит   или  отшельничество.
А в МДТ очень  многое было построено  на коллективизме.

Л. Ф. Но вы до сих пор считаете себя учеником Додина?

А. Ц. Конечно!  Может  быть,  сейчас и  есть  какие-нибудь замечательные  школы,  но нас  обучали здорово. 
Всё было очень жёстко, особенно что касается формальных дисциплин: речи, танца, вокала, почти идеально.

Л. Ф. Вы  работали с разными  режиссёрами. С кем,  кроме вашего учителя, вам было наиболее  комфортно? 
Может,  есть  какие-то  фигуры,  с  которыми вам  ещё  не  доводилось встречаться,  но  интересно  было  бы 
поработать?

А. Ц. Мне  очень  нравится  работать  с Романом Смирновым.  Хотя я  уже  говорил,  что  хочется пробовать 
разное, и театр Сатиры  даёт  такую  возможность. С Ромой мне  приятно,  потому  что мы как-то  одинаково 
смотрим  на театр   и на то,  что  бы мы  хотели  рассказать людям.  А в  качестве фантазии…  Мне  было  бы, 
наверное,   интересно   с   Дитятковским.     На  меня    очень  сильное    впечатление   произвёл   московский 
«Пластилин» – это  к вопросу о том,  что я не  ханжа.  Наверное, с  Серебренниковым  тоже  интересно  было
бы поработать.

Л. Ф. А какие у вас вообще требования к режиссёру?

А. Ц. Я не люблю наглость и самоуверенность.  Хотя и понимаю, что в режиссуре уверенность, честолюбие и 
амбиции  необходимы. Но они должны быть  обеспечены  умом  и талантом.  А бывает так,  что человек даже 
талантлив, но так агрессивен в своих амбициях, что опасаешься с ним работать.  И очень сложно включиться 
в  процесс.  Я  не люблю,  когда  режиссёр  точно знает, чего  он хочет.  Скажем  так,  знать он должен, но не 
должен  договаривать  всего   до  конца   артисту!  Иначе   он  закрывает  для   артиста  поиск.   Я  не   люблю 
постановщиков,    хотя    постановка  –   музыка,   свет,   танец,  антураж   –   очень    много   в   современном 
театре  значат.

Л. Ф. А  вы  сами  к режиссуре  сейчас  обратились, потому  что  стало тесно  в  актёрских  рамках, или были 
другие   причины?

А. Ц. Я  просто  себе позволял  и позволяю  мечтать… очень романтично…   не мечтать,  но  думать об этом.
У меня есть ощущение,  что право на режиссуру – не на ремесло, которому можно научить, а на режиссуру –
даётся как-то… один  на один. Грамоту  тебе  выдают.  Нужно  ждать  «звонка».  Я  себя  к  этому  внутренне
готовлю,  но знак  ещё не получил. Может быть,  так случится, что я всю жизнь прожду знака,  а его не будет.
Но  поскольку  я  занимаюсь   любимым   делом,   без   работы   не  останусь.   Это  после   ухода  из  Малого 
Драматического я  некоторое время  занимался чем попало  –  радио, телевидение, кино… А через два года –
знак! Дело не в амбициях,  просто я, кроме театра, ничего больше делать не хочу и не умею…   Куда мне ещё
деваться?!  Смеётся.  Я  так  рад,  что я в театр  вернулся, что  меня тут  пригрели.   Я  вообще  очень  боюсь 
показов. Продавать,  подавать себя  –  это суть профессии, но это всегда так болезненно… А в театр Сатиры
я попал без показа!  Владимир Дмитриевич Словохотов  кому-то на слово поверил,  что этот мальчик  что-то
может. Надеюсь, что не жалеет.

Л. Ф. Вы сказали, что вас  больше привлекает  инсценирование прозы,  чем работа с пьесой.  Каков же будет
в этом случае  принцип  отбора?  Можно  вспомнить  сколько  угодно  прозаических  произведений, где есть
сюжет, но драматической коллизии не вытащить…

А. Ц. Если  позволите,  я опять приведу  пример.  На  фестивале  был  швейцарский  спектакль  «Неприметное
изменение». Там ничего не происходит. Он очень технически оснащён: несколько видеокамер, живой квартет
играет,  контр-тенор и сопрано поют, два чтеца или артиста говорят бытовые абсурдные тексты…  Спектакль,
как я понял, о том, что жизнь быстротечна,  что каждая сигарета или чашка кофе  –  это тоже дар  Божий, что, 
когда мы встаём перед  Творцом,  понимаем:  и это упустили,  и то,  а надо радоваться каждой секунде… Это 
настроение тоски,  бессмысленности  мира  охватило меня уже на пятой минуте. А спектакль  длится  полтора 
часа.  И я сижу, понимаю, что вроде бы и неплохо, я ведь что-то чувствую,  но я всё хочу, чтобы  куда-то это
вырулило,  а оно никуда  не выруливает.  «Неприметное изменение»  уж очень неприметным мне  показалось!
Действия в этом не было. И вообще, все заграничные спектакли, которые мне удалось увидеть,  были и умны,
и техничны, но мимо человечности,  истории,  развития,  драматизма.  По каким принципам театры не дели, а 
всё равно  деление,  по  сути,  только  одно:  хороший театр  или нет.  Воздействует  или не воздействует.  А в 
отношении  прозы  –  бывает,   что  переложить  её   на  язык  театра   удаётся  только  средствами  театра. Не 
инсценировкой даже, а этюдами и импровизациями «по мотивам». Современное сознание, которое привыкло
к клипам,  в состоянии  воспринимать  самый хитроумный  сценический язык,  то есть  одновременно и звук, 
и видеоряд,  и много чего ещё… И чем больше органов чувств ты возбуждаешь,  тем они активнее  работают.
Поэтому я  бы с современной прозой  поступал так:  расчленял бы,  автору ничего не говорил,  на репетицию 
не приглашал, сразу бы на премьеру, чтобы он был в восторге. Смеётся. С классиками в этом смысле легче.

Л. Ф. Тогда о классиках: а про что бы вы сейчас играли Гамлета?

А. Ц. А я бы сейчас Гамлета не играл. Я бы играл «Ромео и Джульетту».

Л. Ф. И про что?

А. Ц. Про любовь.