ТЕМНОТА, ИЛИ ДОЛГИ НАШИ
Б. Срблянович. «Саранча». Театр Сатиры на Васильевском. Режиссер Анжей Бубень, художник Елена Дмитракова Два театра в нашем городе один за другим поставили одну и ту же пьесу – «Саранчу» Биляны Срблянович. Каким путём она попала по двум адресам, не знаю, но сходство интересов у театра Сатиры на Васильевском и театра им. Ленсовета мне кажется не случайным. И там, и там общедоступность (или разнодоступность), публичность театра как искусства преобладали над всем другим – скажем, долговременным выбором курса, направлением, принципом театра-дома и так далее. Увлечь и разогреть публику во что бы то ни стало умели. В театре им. Ленсовета – благодаря «закваске» владимировской эпохи. В театре Сатиры – благодаря директорству Владимира Словохотова, испробовавшего, кажется, все рецепты успеха, все способы вывести театр из положения окраинного. У него шли и никуда не годный «Кентервиль», и «Вертепъ» по роману Ф. Сологуба, и мудрёный Шекспир, и «хемингуэевская» «Солесомбра» Максима Исаева. В театре им. Ленсовета тоже искали: попользовались секретом фильма Боба Фосса «Кабаре», то есть музыкальным жанром; повеселились на злобу дня вмест е с Василием Сениным в мрачной комедии Шекспира «Мера за меру»… Словом, бульвар на Владимирском проспекте и бульвар на Среднем проспекте Васильевского острова жили и живут привязанностями и вкусами зрителя. Даже ремонт зрительных залов (пораньше в театре им. Ленсовета и совсем свежий в театре Сатиры) делался ради комфорта и компактности – чтобы быть поближе к «пользователям». Всё это я говорю не для осуждения – с младых ногтей к бульварным театрам питала особую привязанность, в театре им. Ленсовета провела не меньше сотни часов с любимыми актёрами – и давно, и теперь. Конечно, на фоне старого Большого драматического старый театр Ленсовета был демократом, театром масс до мозга костей, массами любимым и боготворимым. Сегодня же сословное деление утрачено. Где-то оно помнится, где-то восстанавливается, но в понимании новой публики – совершенно всё равно куда ходить, тем более что и в составе трупп нет стабильности – актёры ни к дому, ни к адресу не привязаны. Неразбериха – вот направление, по которому двигаются вместе с толпой поклонников искусства-долгожителя ещё не реформированные до конца театры. В чём они остро нуждаются, так это в пьесах – о неразберихе, о потерях, о нас. Пишут много, написано мало, скудно, всё не про то. Пьеса сербской писательницы оказалась близкой, пожеланиям времени отвечающей: злой, острой и смешной, трогательной и мрачной. Тем более что скроена она по-новому – из новелл, без докучного «хорошо сделанного сюжета», но всё-таки пьеса сделана хорошо, потому что разрозненные новеллы понемногу окончательно сливаются в повесть. Она о примирении, о долгах, отданных или забытых. О темноте, в которой пребывает каждый европейский народ в отдельности и вся Европа в целом с началом Переделок и перестроек. О больных, странных, измученных, бесстыдных, испуганных, агрессивных, ничтожных – и людях, и их желаниях… Не будем пересказывать. В конце концов, это пьеса о личном, человеческом, перевернутом и оттесненном всяческим общим и историческим. При единодушии в осмыслении (да и трудно понять «Саранчу» как-то кардинально не так, как она прочитана в двух питерских театрах, – уж слишком ясно письмо драматурга) подход к одному и тому же материалу всё же разный, и разница эта – в области сценического воплощения. Которое, кстати сказать, с другой стороны, влечёт за собой уточнения в оценках, некоторые сдвиги в идейном содержании. Короче говоря, гуманизмом вооружены оба спектакля, и сомнений в его торжестве (близком или далеком) нет. Так же, как дважды не оспаривается трагикомизм ситуаций, жизнеподобие характеров, чуткость к современным «веяниям». Различие начинается там, где начинается спектакль, эта специфическая форма театрального высказывания. Театр Сатиры и его новый главный режиссёр Анджей Бубень главным для себя считают настроение. Некое экзистенциальное разобщение людей, опустошение, одиночество. Всеми средствами такая атмосфера создается и изо всех сил поддерживается. Тут и декорация с перспективой чёрных городских стен с едва светящимися окнами (только в финале), скрытая прозрачной галереей на первом плане (сценография, надо признать, громоздкая для новой сцены и не очень внятная, сцена словно забита лишними вещами, персонажи путаются в лабиринте, и если это знак, то потерянный для общего впечатления), и иная, чем принято здесь, строгая, отчуждённая манера исполнения. Актёры как будто сдерживают себя, чтобы не впасть в штампы самоигральных пьес, а простота жизненных ситуаций к этому толкает. Для всех исполнителей установлен серьёзный тон, юмор дозирован. Стараясь не сентиментальничать, актёры предпочитают некое охлаждение или, на крайний случай, минуты острого гротеска. Всё это с руки польского постановщика, из сценической культуры его страны, которые – и страну, и культуру – как раз отличают углублённость, режиссёрская знаковость и актёрский лаконизм. Наши исполнители отдаются таким предлагаемым обстоятельствам с энтузиазмом. Во втором акте отдача становится более наполненной, и актёры понемногу заступают за границы того европейски означенного рисунка образа, что предложен им в качестве образца. Театр Сатиры на Васильевском перенаправлен в «Саранче» на передовые театральные позиции. Он с готовностью переучивается. Даже свободная всегда Наталья Кутасова в роли Дады – смирнёхонька, никаких обаятельных вольностей себе не позволяет. Где надо по роли – пищит голосом глупой дикторши телевидения, а потом бесчувственно, как привыкла её Дада, выговаривает гримёрше за плохую работу. Повсюду не человек – настроение, не актёр – идеальная марионетка. Цивилизующее влияние польского театра сказывается на спектакле благотворным образом, хотя эмоции улетучиваются, зажимаются, утрачивается непритязательная раскрепощённость, к которой приучена публика. Но не вечно же балагурить в таком серьёзном деле, как театр. Актёры и так не шумные, Виктор Шубин в роли Отца, Юрий Ицков в роли его друга, неудачливого кандидата в академики, молчат выразительно, говорят по делу, не раскрашивая текст, и в этом есть нечто сценически дорогое, не менее важное, чем правильное и старательно интонированное многословие. У Ицкова, Шубина, Дмитрия Воробьёва возникает подтекст, и он «звучит». Попытки подобного ультразвука есть и у других актёров, но с меньшим успехом. Необычайно важен для спектакля Посторонний. Так назван персонаж, роль которого состоит из авторских ремарок. Посторонний смотрит на всех снисходительно, заглядывает в дома и заодно в души с некоторой дистанции. То сверху, как будто с крыши мира, то находясь на одном уровне со всеми, вровень с полом. Он, Посторонний, тоже бесстрастен, никому не сочувствуя, он голосом диктора-современника, окончательного мизантропа, озвучивает текст примерно в таком настроении: идёт дождь, люди идут по улице и мокнут под дождём, никто этого не замечает… Они сидят за столом и не смотрят друг на друга… Она хочет того-то и, будьте уверены, своего добьётся… Посторонний – альтер эго драматурга, режиссёра. Это наблюдатель- пессимист, с трудом, но всё-таки соглашающийся, что все будет хорошо, потому что иначе жизнь не сможет продолжаться. Это судья, отказывающийся судить, и философ, свою систему собирающий из уличных впечатлений. Трудно быть на сцене не судьей, не прокурором, не адвокатом, поэтому Артём Цыпин в роли Постороннего – многозначительное лицо без характера. Главный знак. […]

Елена ГОРФУНКЕЛЬ,     
ПЕТЕРБУРГСКИЙ ТЕАТРАЛЬНЫЙ ЖУРНАЛ №51, 2008     


Hosted by uCoz