ЧУЖОЙ СРЕДИ СВОИХ
«Даниэль Штайн» в Театре на Васильевском Шесть персонажей спектакля выходят на сцену не из-за кулис, как обычно, а изнутри шести безликих «дементоров» в длиннополых одеждах, подвешенных над сценой. «Выплюнув» трёх женщин и трёх мужчин, «дементоры» переезжают на задний план и там покачиваются весь спектакль, осуществляя пресловутое memento mori. Люди же бредут каждый к своей причудливой металлической конструкции – и ноги их по колено утопают в пепле. В романе Людмилы Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик», получившем в прошлом году национальную премию «Большая книга», есть образ еврейского народа как коллективного Иова, сидящего на пепелище, лишившегося детей, здоровья, имущества и смысла существования. Роман – лучшее, что написано в начале этого века о проблеме еврейской идентификации. Польский режиссёр Анджей Бубень, возглавляющий последние три года Театр на Васильевском, в национальные проблемы углубляться, по счастью, не стал и даже холокост упомянул по случаю. Евреи в его спектакле – частный случай человечества. В нашумевшем романе его заинтересовала тема второго пришествия. При этом роман, собранный из дневниковых записей, писем, интервью, газетных выдержек, объявлений, etc, – это игра в социологическое исследование, доказывающее, что современное общество Бога встретить не готово. Пана Бубеня общество волнует мало. Герои помещены в идеальное пространство между небытием, из которого вышли, и пеплом, с которым в итоге смешаются. Модель мироздания окутана тягучей медитативной музыкой, чтобы звуки улицы не нарушили чистоты эксперимента. Словом, это анти-«новая драма», попытка чисто интеллектуального театра. Те конструкции, что каждому из героев соорудила художник Елена Дмитракова, – это, как довольно скоро выясняется, вещи, которых избранным шести героям (в романе – несколько десятков) не хватало для полного счастья. У молодой женщины Эвы (Татьяна Калашникова), рождённой в гетто и воспитывавшейся в приюте, уголок с зеркальцем, косметикой, полочками для приятных аксессуаров. Её мать, заслуженная коммунистка Рита Ковач (Наталья Кутасова), сидевшая при всех режимах, теперь имеет мягкое кресло под японским фонариком, на створках которого – её немеркнущие идеалы: Маркс, Энгельс и Ленин. Фанатичный Гершон Шимес (Михаил Николаев), отсидевший в советском лагере «за самиздат», обитает среди книжных башен. Авигдор Штайн (Игорь Николаев) – взрослый ребёнок с мастеровитыми руками – получил универсальный верстак. Самолюбивый литовец Ефим Довитас (Артем Цыпин) обрёл грезившийся ему православный приход – его «угол» сконструирован из церковных подсвечников. А сердобольная внучка офицера Третьего рейха Хильда (Елена Мартыненко) живет среди фотографий евреев, которых она спасла тем или иным способом. Перехватывая на лету текст друг у друга, актёры сражаются за зрительское сочувствие. Спектакль неминуемо превратился бы в литературно-музыкальную композицию, кабы актёры по двум-трём штрихам не воссоздали образы мифологического масштаба. Стоит увидеть пушкинскую Наину с нервным тиком, какой выглядит коммунистка Натальи Кутасовой. Или Снегурочку Островского, которую Елена Мартыненко одним только голосом и мимикой превращает в образец женственности. Или то, каким нелепым, детсадовским способом скрывает сентиментальные слезы совершенно диккенсовский отец семейства, герой Игоря Николаева. Настолько сильно и ёмко актёры в этом театре ещё не играли. Но спектакль в целом затеян не ради них, а ради седьмого персонажа, он бродит между другими и создаёт им совсем уж чудесные условия бытия: одних вывел из гетто, другому подарил приход, третьей способность любить, четвёртому воскресил (в фигуральном смысле) ребёнка, а тот не смог сохранить. Писателю Улицкой чрезвычайно важно, что Даниэль Штайн – католический священник, пытавшийся построить неиудейскую церковь в Иерусалиме. В сюжете режиссёра Бубеня есть и условный Понтий Пилат, и условная Магдалина, и Иуда, но занимает его более всего удивительная природа артиста Дмитрия Воробьёва, которую тот без особых усилий передает своему Штайну. По сравнению с Мышкиным Смоктуновского (из спектакля Товстоногова начала 60-х годов), который хоть и виделся современникам «весной света» и Сыном Человеческим, но был определенно не жилец, Штайн Воробьёва, наоборот, довольно цепок, жизнеспособен. Его защита – отменное чувство юмора, позволяющее свою жизнь увидеть как добрый анекдот и рассказать его так, чтобы другие не могли сдержать как минимум улыбки. Юмор надежно уравновешивает другую редкую способность – отчаянно посыпать голову пеплом при виде чужих страданий. Штайн Воробьёва и Бубеня – человек, постигающий людей и ситуации не через собственные амбиции, а напрямую. И Воробьёв – единственный, кому удалось, играя такое, убедить зрителей в своём полном душевном здоровье. Хотя пробовали – и наш Евгений Миронов, и их Мел Гибсон. Впрочем, финальный вывод от этого не стал менее мрачен. Одна половина человечества не готова воспринять «абсолютно прекрасного человека» из-за собственной нетерпимости, другая – защитить по причине патологического инфантилизма.

Жанна ЗАРЕЦКАЯ,     
WWW.AFISHA.RU, 2008     


Hosted by uCoz